Над кромкой кратера, или ещё раз не про любовь

Статистика знает всё. 

Или — почти всё. В частности, ей точно не известно количество возникающих и исчезающих с завидной непредсказуемостью боковых кратеров у главного символа острова Сицилия — вулкана Этна. По минимуму их триста, по максимуму — четыреста. А значит, вполне может быть и 365 — по числу дней в году.

В каждый из которых — об этом статистика как раз говорит очень уверенно! — в каком-нибудь музыкальном театре мира идёт весьма схожая с вулканом по градусу эмоций  опера Пьетро Масканьи «Сельская честь», давно ставшая таким же символом Сицилии, как и возвышающаяся над нею буйная Этна.

Нечто о благородстве и верности

Один из боковых её кратеров,  продолжая эту ассоциацию, открылся недавно в «Геликон-опере», где «Сельскую честь поставили Дмитрий Бертман и Евгений Бражник. Бражник, предваряя премьеру и изъясняя свой взгляд на оперу Масканьи, констатирует, что певцы-де часто жалуются на то, что её оркестр нередко заглушает их: более того, добавляет, что так и должно быть!

Маэстро слегка лукавит. Ибо, подобно античному богу Гефесту, он умело поддерживает такую температуру в своей кузнице-оркестре, чтобы и певец не растворился в лавовом потоке оркестрового звучания,  и зритель ощущал себя буквально на самой бровке некоей преисподней.

Другой демиург, Дмитрий Бертман, поневоле заставил вспомнить свою очень печальную прошлогоднюю «Аиду», в которой на первый план вышла не вечная и всепобеждающая любовь, а чувства совсем иного свойства. Для этого Бертману вполне хватило поглубже вдуматься в само название шедевра Масканьи, которое в геликоновском спектакле обернулось многообразными своими противоположностями. Название оперы — Cavalleria rusticana — точно переводится как «деревенское благородство», а её главную героиню зовут Santuzza, то есть «святость».

Сантуцца — Елена Михайленко

А что видит зритель на сцене? Видит, как поклявшийся «святой» (Сантуцце) в вечной верности кавалер (Туридду) ухлёстывает за прежней, уже выскочившей замуж, своей зазнобушкой (Лолой). А сама «святая» с потрохами сдаёт своего несостоявшегося женишка ревнивому до белого каления супругу разлучницы.

Если же зритель этот вдобавок и читал (бывает и такое!) соименную опере новеллу Джованни Верга, по которой она и написана, то он вспомнит, что и ревнивец (Альфио) закалывает соперника единственно потому, что ухитряется ловко кинуть ему в глаза горсть песка. А на столе таверны, где они перед тем выясняют отношения, стоят миски с разными видами колбасы — и это-то накануне Пасхи, когда положен самый строгий пост… Ничего себе «благородство», какая уж там «святость»! 

«Сельская честь» Сцена из спектакля Альфио — Константин Бржинский, Сантуцца — Елена Михайленко

Грешников же известно, что ожидает. Об этом напоминает и оформление спектакля, выполненное Татьяной Тулубьевой и Игорем Нежным. Вроде бы ничем не примечательная улочка какого-то средиземноморского, вполне возможно, что и не сицилийского, городка с маленькими ресторанчиками (лично мне она напомнила пространство вокруг piazza Amfiteatro в пуччиниевской Лукке), с фланирующей туда-сюда публикой… Однако меняющаяся пластика этой публики  — не перестающий поражать артистизмом хор «Геликон-оперы» держит марку! — вдруг начинает напоминать то преддверие  дантовского Лимба с слоняющимися по нему «ничтожными и безразличными» (теми самыми, что «не стоят слов, взгляни — и мимо!»), то хватающуюся за окна и стены как бы  бесплотными дланями нечисть из старого советского фильма о гоголевском Вие.

Сельская честь Сцена из спектакля

Нравственный закон гласит, что неприятие должен вызывать грех, а не его носитель. В данном частном случае — носительница. Даже если результаты её  грехопадения видны буквально невооружённым глазом — Сантуцца в спектакле Бертмана предстаёт перед зрителем беременной. Спорно? Да. По музыкальной драматургии оперы в данной постановке возможно? Вполне.

Любовь зла — полюбишь и Туридду

При каждая из трёх очень, очень разных исполнительниц роли Сантуццы заставляет по-своему сочувствовать себе. Светлана Создателева и голосом, и внешностью, и сценической повадкой понуждает вспоминать героинь античных трагедий — где-то Антигону, где-то Медею. Непостижимым для меня в её трактовке роли осталось одно: как такая женщина могла хоть на миг довериться пустейшему, да ещё местами довольно злобному, судя по некоторым интонациям в дуэте, вертопраху, каким предстаёт в интерпретации Шоты Чибирова Туридду?

Сантуцца Елены Михайленко (которая, похоже, возвращается в лучшую свою вокальную форму) выглядит искренней, очаровательной, но почему-то такой доверчивой и наивной деревенской девчонкой — её, на беду,  мимолётом охмурил привыкший небрежно срывать подворачивающиеся цветы жизни городской красавчик-фат в белых, как у Остапа Бендера, брюках в полосочку —  Иван Гынгазов. Что ему корчащееся в предродовых муках и истекающее кровью существо — сантуццей больше, сантуццей меньше, какая разница?

Самой неожиданной, да и самой непривычной показалась мне интерпретация роли Сантуццы Ириной Окниной.  Её героиня — не роковая обольстительница, не провинциальная красотка. Скорее, этакая привычная всем и не принимаемая никем всерьёз, в том числе и Туридду, тоненькая, дрожащая, большеглазая городская бродяжка, полуюродивая, полусумасшедшая… Тут легко впасть в шарж, наконец, просто в дурной вкус, но Окнина актёрски безупречна, показывая одну из тех упомянутых в Писании «малых сих», за обиду которой бывшему любовнику придётся заплатить самую страшную цену…

Все три исполнителя роли Туридду (Виталия Серебрякова я не видел) хороши вокально, в сценическом же воплощении Игорь Морозов — самый внешне лощёный, самый благообразный из них, но тем страшнее в столкновении этих двоих выглядит развязка. Её  зловещий предвестник,  своего рода отходная по этому полному злых страстей, эгоизма, равнодушия,  предательств миру — знаменитое интермеццо в трактовке Евгения Бражника. (Правда, «звуковой ряд» переживающей выкидыш Сантуццы  показался мне излишним — и гениальная музыка говорит больше, чем любые стоны и конвульсии, да и у женщины бывают по жизни такие ситуации, когда она даже стонать не в силах…)

Безнадёжны? В какой-то момент верится, что всех этих закоснелых грешников  может вывести из этого кошмара к свету многомудрая, преисполненная света и  сострадания мама Лючия (Лариса Костюк). Вот она, казалось бы, уже надела белоснежную фату на Сантуццу, да куда там… Попытка примирения оборачивается клочьями летающего по воздуху и выдираемого прямо из валяющихся на сцене скирд сена (сельские страсти рвутся буквально в клочья?) и с хрустом давимыми прямо в ладонях фужерами и  стаканами с вином.

Сельская честь Сцена из спектакля Мама Лючия — Лариса Костюк, Туридду — Иван Гынгазов

Казалось бы, тут бы кровище хлестать потоками… но её почему-то не видно, льётся лишь тонкой струйкой винцо из бутылки не просыхающего почти до самого финала Альфио (оба исполнителя, Константин Бржинский и Максим Перебейнос, убедительны вокально и зловеще-омерзительны как сценические персонажи). Истекают клюквенным соком?

Клюквенный сок — это скорее про обоих исполнительниц роли Лолы, Валентину Гофер и Александру Ковалевич. Одна — записная кокетка, другая — смазливенькая легкомысленная пустышка, но обе буквально изнемогают от собственной неотразимости…  Но только до звучащей в самом преддверии финала фразы (особенно жутко прозвучавшей у Ковалевич): «Ahimè! che mai sarà?» — «Ой, что же будет?»

А будет маленький, сугубо местного масштаба конец света.  Ещё не укусил за ухо — древний сицилийский знак вызова на смертельный поединок — Туридду Альфио, ещё не заструились жутковатыми движениями  по стенам и окнам руки каких-то потусторонних существ, но уже всем явилась вестником смерти мама Лючия-Костюк в чёрной шали на волосах, уже переполнила чашу небесного терпения  кровь, выступившая на подоле Сантуццы….

Но прозвучит на крике, как из глубоко подземелья, финальная реплика хора: «Hanno ammazzato compare Turiddu!» (в русском переводе — «Там за деревней убили Туридду!»), и прямо на глазах у зрителя обрушатся в какое-то инфернальное жерло и стены городка, и его обитатели, и покроет всё сущее мрак со зловещей огненной полосой на горизонте…

С кем вы, любители культуры?

Всё, конец? Как бы не так! Создатели спектакля предлагают весьма оригинальный эпилог. Выходя из зала, почтенная публика обнаружит, что предваряющий его буфет по-прежнему открыт, по-прежнему можно откушать «и кофе, и какаву с чаем». Более того: специально приглашённые солисты «Геликон-оперы» усладят  слух публики неаполитанскими песнями и прочими популярными мотивчиками.

Но вот что странно: наряду с артистами, не участвовавшими в спектакле, непременным участником дивертисмента оказывается и исполнитель роли только что ставшего убийцей Альфио… К чему бы это?

А вот к чему.

Только что на глазах у тебя, зритель, обрушился в пропасть, погиб целый мир. Выбор за тобой. Уйти, осмысляя увиденное? Или поскорее забыть про только что увиденный апокалипсис, утешившись сладкоголосым — без всяких шуток! — пением, в том числе и злодея?

Короче — думай, зритель. Крепко думай.

Текст: Георгий Осипов

Фото: Ирина Шымчак и Антон Дубровский